Честь и совесть

“Нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики”.
Эта коварная фраза служила вовсе не для того, чтобы придать людям силу и уверенность в себе, она позволяла заставлять людей делать немыслимое и бессмысленное. Не думать о людях, строить на костях – нам нет преград, в том числе нет преград совести.
Все можно, все дозволено, если партия сказала... От человека требовался лишь армейский ответ: “Есть”.
Принцип тот же, что и в армии. Занятия строевой подготовкой приучают к безоговорочному послушанию, к подчинению командам и в конечном счете сказываются во время боя. Не приучив к дисциплине, не пошлешь солдат под пули. Вся армейская подготовка во всех странах мира рассчитана на то, чтобы в решающий момент страх перед командиром, привычка выполнять приказ пересиливали естественный страх смерти.
Армия – потрясающий по силе педагог, она действительно формирует солдатские качества. Причем политзанятия играют в этой системе последнюю роль, к сознательности, уму, совести здесь обращаются меньше всего; зато вовсю эксплуатируют понятие “честь”.
Честь – среднее между совестью и дисциплиной; честь – строжайшее предписание, которому человек следует под страхом самого страшного из неуголовных наказаний. Это страх быть отверженным, презираемым, непринятым. В конце концов человек, потерявший честь, презирает самого себя. Он раздваивается: вот он сам, а вот презирающее его общество, которое в нем же, в его сознании и находится. Он и жертва, он и палач. Муки поруганной чести очень близки к мукам совести, но совесть – от правды, от высшего, от Бога; честь – земной заместитель совести.
Честь работает в человеке точно так же, как и совесть, но она зависит от людей, ее основания не в высшем и даже не в человечестве, а в группе, хотя эта группа может быть очень большой: “Честь советского человека”. Честь русского или англичанина, честь солдата или офицера, честь дворянина или купца; и у воров тоже своя честь, которой, если они настоящие воры, они придерживаются весьма строго, тем более что за проступки против воровской чести одно наказание – смерть.
В былые времена свобода всегда сопрягалась с понятием чести. Людям из свободных сословий можно было предоставить свободу, потому что у них было понятие чести, воспитанное с детства. Ход общей мысли таков: простому люду свободу предоставить нельзя, потому что они не смогут ею воспользоваться: у них нет необходимейшего для пользования свободой – чести.
Свобода без чести, считалось, невозможна.
Потому мы и путаемся сейчас, потому и повторяем банальности вроде тех, что, дескать, свобода не означает вседозволенности, что свобода должна соединяться с дисциплиной – и прочие нелепости такого рода по формуле “Свобода, но...”.
Я был на одном учительском обсуждении манифеста “Человек свободный” – там каждый второй говорил не о свободе ребенка (о да, конечно, все за свободу), а о том, как ее ограничить.
Потому что мы не думаем о внутренних механизмах, обеспечивающих свободу.
Прежде таким воспитательным инструментом, повторю, было понятие чести. Недавно разговаривал с директором московской школы, и он рассказал мне, что у них в школе висит лозунг, который он, директор, взял из одной моей старой, двадцатилетней давности, статьи. Но этот лозунг придумал не я, он висел при входе 324-й школы, в которой я учился: “Люби свою школу, береги ее честь, уважай ее традиции”.
Вы посмотрите: не учение люби, не учись, а – люби свою школу; повелительное “люби” не должно смущать, и у Пушкина есть в обращении к мальчику: люби то-то, то-то. Люби свою школу, она особая, отдельная, не такая, как все, она – подразумевается – лучшая. Люби свою школу и береги ее честь – не свою, своей у тебя, быть может, и нет, это твои проблемы, но честь школы – береги. Почему нельзя совершать предосудительных поступков? Это нелегко объяснить мальчику (школа была мужской), но есть честь школы – вот ее-то и береги: честь дворянина, честь офицера, честь своей школы...
Все хорошо, но беда вот в чем: само понятие чести во многих случаях основано на искусственном отъединении какой-то группы людей, на противопоставлении ее всем другим людям; в основании чести – не человек, не человечество, не высшее, а бывает, и низшее – как в случае с воровской честью. Свобода и честь – это свобода, ограниченная законами чести, порою весьма нелепыми и опасными. Честь – пропуск в свободу, честь – глухой забор вокруг пятачка свободы.
Тут тупик, но тут и выход.
Ведь есть в языке, а значит, и в жизни высшее понятие чести. Не дворянская, не купеческая, не девичья – а просто честь человека. Вот эта-то честь и приближается к совести так, что два эти понятия почти сливаются в одно.
И все же не сливаются, потому что в языке есть формула: “Честь и совесть”.
Не одно. Совесть – правда во мне, совесть – из глубины веков, совесть – как закваска для выпечки хлеба, которую нельзя сделать самим, ее можно только взять где-то, потому что она вечная, несотворимая; а честь – нечто рукотворное, зависящее от окружения, от воспитания, от общения с людьми.
Так, может быть, тут секрет воспитания совести, столь необходимой для воспитания внутренней свободы? Может быть, здесь ступени?
Мы воспитываем чувство чести – это легче, и механизмы воспитания чести более или менее известны, и есть традиции, – а тем самым воспитываем и совесть. Внутреннее с помощью внешнего. Мы же не можем сказать ребенку: “Ты поступил против совести” – мы этого не знаем; но вполне можно сказать: “Ты нарушил правила чести”.
И опять сомнения: а может быть, это ошибочно? Может быть, таким путем мы воспитаем честь вместо совести? Эрзац-совесть? Сформируем честь, вместо того чтобы развивать совесть? Поставим честь выше совести? И педагогические наши костыли станут вечными подпорками, а то и палками, чтобы бить ими по голове ближнего своего?