СОВЕСТЬ

Шалва Амонашвили Отец!
Мне рассказывали, как Ты покинул отцовский дом, потому что... впрочем, это не важно. Ты стал рабочим типографии и вступил в партию безо всякой корысти – это была твоя искренняя вера, не фанатичная, а святая. Она и увела. Она и увела Тебя добровольцем на фронт.
Но вспоминаю одну историю и хочу заглянуть в душу Твою.
Дома у нас было много книг, Ты сам набирал и печатал их и каждую новую книгу приносил домой. Мама тоже любила покупать книги. Однажды вечером вы с мамой перетащили все эти книги в нашу маленькую кухню, где стояла у нас настоящая кирпичная русская печь. Я тоже помогал Вам переносить книги. Мне было тогда примерно шесть-семь лет. Стоял тридцать седьмой год. Ты, Отец, брал каждую книгу, перелистывал ее, а потом бросал в горящую печь. Ты бросил туда даже несколько толстых книг в классном переплете. Русская печь гудела, в маленькой кухне было жарко. Мама отложила в сторону несколько книг с обложками другого цвета. “Не будем жечь эти книги, прошу тебя!” – сказала она. Ты взглянул на книги и тихо произнес: “Маро, опасно иметь их дома!” – “Они же хорошие!” – настаивала мама. “Тогда, может быть, спрячем в надежном месте?” – сказал Ты полушепотом.
Я помог маме положить книги в мешок и уложить их в тахту. Сверху мама накрыла их подушками и одеялами.
После этого прошло несколько дней, и однажды, в твое отсутствие, к нам пришли “гости”, по-моему, из партийного комитета издательства “Коммунист”, где Ты работал. “Нам поручено посмотреть вашу библиотеку, – сказали они, – наши рабочие коммунисты должны много читать, иметь дома хорошие книги”. Они мило улыбались, приласкали меня. Потом открыли книжный шкаф, на полках которого лежало всего два десятка книг. “Это все?!” – удивились они. “Часть книг мы сожгли”, – отозвалась мама. “Почему?! Какие?!” – еще больше “удивились” они. Мама назвала несколько книг и добавила, что не помнит все. “Хорошо сделали! – сказали они и обратились ко мне. – Какой ты большой мальчик, наверное, тоже помогал родителям сжигать плохие книги?” – “Нет, – солгал я, – я спал”. – “А ты не знаешь, может быть, где-то дома лежат книги, которые родители не успели проверить?” – “Нет, – ответил я, – дома уже нет книг, кроме этих”. – “Умница, – сказали они мне, – слушайся родителей”, – и ушли.
Мама закрыла за ними дверь. Потом мигом схватила меня, прижала к себе, покрыла поцелуями и заплакала. Сердце ее вырывалось из груди.
Может быть, думаю я, не надо требовать от детей, чтобы они всегда и всем говорили только правду, никогда и никому не лгали? Может быть, надо было сказать этим дядям о мешке, который в тахте?
Но я солгал и, как и сейчас, убежден, это было торжество педагогики сердца моих родителей.
О спрятанных книгах от вас, отец, я не слышал больше ни слова. Я знал, что мешок исчез. Потом Ты ушел на войну и вскоре погиб. У мамы было много забот в те тяжелые годы. Я чувствовал, что вспоминать о мешке нельзя, и тоже забыл о нем.
Каждое лето после школы я проводил в деревне у бабушки и дедушки. Любил много читать и почти перечитал все книги, которые только имелись в разных семьях села. Но однажды бабушка сказала мне: “Сынок, загляни в кувшин, там должны быть книги твоего отца”. Было это в 1946 или 1947 году. Кувшин предназначался для хранения вина и, по грузинскому обычаю, был по горло зарыт в землю в дедушкином амбаре. Сверху его покрывали плоским круглым камнем и притаптывали землей. Мне пришлось искать место, где был зарыт кувшин. Знала ли бабушка, какую опасную взрывчатку я достал из кувшина? Нет, не знала. Зато я сразу вспомнил об исчезнувшем мешке.
О чем Ты тогда думал, Отец, когда с твоего молчаливого согласия мама переправила эти книги своим родителям? Было же велено Тебе, коммунисту, уничтожить их! Неужели Ты не мог предвидеть, что когда-нибудь книги эти достанутся мне, твоему сыну?
В тот год я вернулся в школу другим человеком: я прочитал все романы Михаила Джавахишвили и Григория Робакидзе, стихи Паоло Иашвили и Тициана Табидзе и еще много других книг. Я стал владельцем сокровищ.
Но мог ли я сказать об этом кому-либо, показать книги? Только любимой учительнице Варо Вардиашвили! Ты думаешь, Отец, она наложила запрет на эти запрещенные книги? Нет! Она дала мне понять, что я имею духовный источник, но надо молчать.
И я молчал, перечитывал книги и молчал. В моем духовном мире образовалась засекреченная часть, и она питала мою нравственность, мои отношения. Я воспитывался не столько книгами, сколько той мыслью, что Твоя совесть, Отец, оказалась выше, чем “совесть партийная”. Она была в Тебе настолько выше, что позволила оставить сыну мину замедленного действия. Эта Твоя совесть стала частью моей совести.
И настал час испытаний. Я, тоже член партии, вступивший в нее сразу после смерти вождя, с искренней верой, что укрепляю могущество Великой Страны, я, народный депутат и член Верховного Совета, в один из последних дней 1990 года нажимаю на кнопку голосования: быть или не быть шестой статье в Конституции СССР. А статья эта узаконивала нераздельную власть партии. “Не голосуй против, Шалва, – уговаривал меня рядом сидящий коллега, – партия еще наберет силу...”.
Но я, Отец, посоветовался тогда с Тобой и услышал твой тихий голос, такой же, какой запомнился мне с тех далеких времен у нашей русской печки: “Сынок, совесть выше всяких партий, всяких верований. Действуй по совести”.
И указательный палец моей правой руки с удвоенной силой, от имени двоих, нажал на кнопку.