Феликс МИХАЙЛОВ:

«Я счастливый человек.
Не пью, но предпочитаю армянский коньяк.
Не ухаживаю за женщинами,
но женат уже второй раз»

Его любят. Его уважают. Его ценят. Его знают. Добрый, душевный, искренний человек...Позвольте представить: Феликс Трофимович Михайлов.

Признаюсь, что к интервью с Михайловым я долго готовилась. Ходила по библиотекам, дабы прочитать его известную книгу «Загадка человеческого Я», конспектировала, составляла вопросы. Как настоящий студент. Да я, в общем-то, и есть студент. Поэтому готовилась к разговору как к настоящему экзамену.
Но мои шпаргалки оказались ни к чему. Ибо сдавать экзамен Учителю, тем более такому, как Феликс Трофимович, надо совсем по-другому. Ведь люди общаются между собой, не обозначая рамок и границ беседы... Никогда не знаешь, о чем тебя спросят в следующую секунду. И ты никогда не знаешь, что ответишь. Я не делаю открытий. Я просто подтверждаю давно известную всем истину.
Истину настоящего человеческого общения.

Наше знакомство с Феликсом Трофимовичем состоялось в редакции газеты «Управление школой». Он признался, что влюблен в одну спортсменку... Потом я узнала, что он учился на одном курсе с Раисой Максимовной Титаренко (будущей Горбачевой) и Мерабом Мамардашвили... О том, что он знаменитый философ и пишет философские трактаты, я знала. Но мне еще предстояло многое узнать.
На фестивале «Авторская школа «Эврика» мы встретились снова. Решили поговорить вечером после пленарного заседания, с которого благополучно сбежали в гостиницу. По дороге Феликс Трофимович закурил трубку:

– Вы курите табак? – робко поинтересовалась я.

– Курю.

– Он сладко пахнет...

– Табак? Что, правда? А я этого и не чувствую.

– Но курить же вредно...

– Говорят, что сейчас поздно бросать. Незачем.

– А как вы относитесь к алкогольным напиткам?

– Я люблю армянский коньяк. Если водка хорошая – тоже пью. А сейчас нет желания вообще употреблять что-либо алкогольное. Это было в моей молодости. Шла война, мне было лет 13—14. Мы добровольно работали на лесозаготовках. Нужно было пилить по четыре кубометра! Это немало. Можно представить, какими здоровыми мы стали. Там были два мужика – глухонемые братья. Поскольку мы сильно уставали, то они давали нам подкрепиться... Я недавно подсчитал, с тех пор прошло 55 лет...

– Забавная дата...

– Рано взрослели, некоторые пили. Это был своеобразный уход от того, что мы не очень принимали в нашей жизни. Многие сошли с пути истинного. И даже очень талантливые, гениальные наши коллеги... Но я вовремя опомнился.

– Вовремя – это когда?

– На философском факультете МГУ. А до этого была война. В нашем сознании, сознании мальчишек, подростков, война длилась вечно. Мы каждый день думали о победе. Каждый новый год мы встречали как последний год войны. Сначала 1942-й, потом 1943-й, 1944-й. А потом встречали 1945-й и надеялись, что он-то уж точно станет последним. Все мои товарищи в глубине души знали, что война – проклятье, общечеловеческий ужас. В это время для нас мир разделился на черный и белый. Черное – это фашизм и «чей-то рваный, иностранный, нерусский голос в тишине». С другой стороны, мне крупно повезло. Я и два моих приятеля перечитали в 1942—1943 годах громадную библиотеку, включая «Жизнь Клима Самгина», «Очарованную душу», почти всего Диккенса, Достоевского. Словом, почти всю классику.
Помню я себя еще школьником. А я, надо признаться, был убежденный коммунист, готовый положить себя на любых войнах и баррикадах. Мы дружили с Ниной Михайловной Дымуровой (я называл ее Наной), которая перевела «Алису в Стране Чудес». Сейчас она профессор, крупный филолог, переводчик. Мы с детсадовского возраста вместе. Я жил на окраине, на Большой Семеновской. А это и бандиты, и пьянство, и школа не лучшая была... А она учила несколько языков
в другой школе.
Как-то раз я ей говорю: «По-моему, у нас случился внутренний переворот. Ведь возьми этих кремлевских... Отгородились, сидят за стеной своей кремлевской. Знаешь, мне кажется, что Сталин все-таки предал заветы Ленина». Нана на меня посмотрела и говорит: «А я давно так думаю. Только я бы не решилась это сказать». И показала на товарища, который присутствовал при разговоре. Я ей говорю: «Да он тех же мыслей». А товарищ вдруг говорит: «А мы ведь, Нана, тебя провоцируем. Мы-то, конечно, так не думаем. И ты так не думаешь. Ты просто нам подыграла». А потом товарищ мне сказал: «Я летом был на Кавказе. Ты знаешь, как там проклинают усатого?! Я видел такое, что после этого никогда не поверю в то, что Сталин – это человек». Я его чуть не убил. Пытался объяснить, что на Кавказе все по-другому. Он посмотрел на меня как на идиота. Да я и был идиотом. Естественно, я никуда не побежал рассказывать об этом, но в душу мою закрались сомнения. И сомнения были не только у меня. Просто мы их держали при себе.
Я читал в девятом классе «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина и был в восторге.

– В девятом классе?! По собственному желанию?..

– Разумеется. А в десятом классе я знал его наизусть. Ведь там так все точно описано. Ярко, интересно. Можно сказать, из-за этого я и пошел на философский факультет.

– А, так вот, значит, что вас подтолкнуло...

– Но, когда я поступил, я осознал, что лекции, которые нам читали, расходились с тем, что я читал дома.

– Вы разочаровались?

– Не то слово! Я смеялся, когда слушал лекции по диалектическому материализму в университете. Потому что то, что говорили с кафедры и что я должен был отвечать на экзамене, казалось мне жутким примитивом. Тогда мне Мераб Мамардашвили сказал: «Ты понял, что здесь нам делать нечего. Не знаю, как ты, но я за пять лет собираюсь хотя бы выучить три языка. А читать буду то, что нужно. И думать так, как мне надо».

– Вы с Мамардашвили учились на одном курсе?

– Да, много чего обсуждали, спорили... Стали ходить на семинар к Асмусу. Там появлялся и Юра Щедровицкий. Но в отличие от них я ужасный лентяй и сибарит. Я люблю, когда мне чтение доставляет удовольствие.

– Разве это плохо?

– Один врач поставил мне диагноз: «В своей жизни вы не учли одного обстоятельства: человек создан для большого труда, настроен на преодоление сопротивления природы окружающих и своей собственной. А вы ведь никогда не трудились!..» Я возмутился: «Да вы что?! Я же если что делал, то только в воскресенье или в отпуске...» А он мне: «Я слушал ваши лекции. Вы получали наслаждение. Вам это не стоило совершенно ничего, и организм вам мстит за это. Надо землю носом рыть». Я понял: я просто не испытал удовольствие безумно тяжелого труда, после которого наступает эйфория. Позже такие моменты были.

– Как вы считаете, студенты вашего поколения и нынешнего сильно отличаются друг от друга?

– Самые лучшие студенты моего поколения не стали руководителями кафедр и ректорами, а стали философами и докторами наук. Среди студентов было много духовно ориентированных.

– Да и время было такое...

– XX съезд, крушение идеалов...

– ...и надежд...

– ... и надежд в их простоте и резкости. Но когда я говорю «многие», это не значит – все. Другие оканчивали обычную школу с золотой медалью, поступали в вузы и шли по намеченному государством пути. Но школа и тогда делала свое дело.

– Давала знания?

– Нет, ограничивала фантазию ребенка.

– Но ведь не все школы...

– Разумеется. Происходила естественная селекция, отбор. Вообще школы в то время делились на три ступени. Можно было окончить примитив и после седьмого класса идти работать. И уходили многие.

– А сами преподавали в школе?

– Да.

– Какой предмет?

– Математику. К тому же был классным руководителем. У меня было шесть параллелей седьмых классов. Школа была иная. Учителя были увлеченные.

– Сейчас таких нет?

– Сейчас их меньше. Бесспорно, есть замечательные, великолепные учителя. Раньше было престижно работать в школе учителем, да еще радовать себя тем, что твои выпускники поступают в вузы. Хотя позже «мудрое» руководство издало указ, что надо поступать, имея какой-то определенный стаж. Например, юноши, отслужившие в армии два года...

– ...которые все напрочь забыли школьную программу за эти самые два года...

– Юноши, одурманенные бездумным участием в общественной жизни. Приходили в вузы и женщины, познавшие жизнь, — не те девчушечки после школы. Заранее прошу у них прощения, но они действительно были неспособны слушать лекции. И во Втором медицинском институте, где я читал лекции, они не раз переспрашивали меня, просили повторить, потому что они не успевали записывать. А я им говорил: «Не смейте записывать мои лекции. Ведь смысл не в том, чтобы заучить это, а в том, чтобы вы заинтересовались и стали читать книги по теме лекции!» Вы догадываетесь, какими врачами они стали... И вообще – никакой культуры. В университетах – грязно, накурено.

– Да, на факультете журналистики, где я учусь, тоже не чисто. Только открываешь двери – видишь курящих студентов, окурки, мусор... Становится стыдно за них.

В комнате было холодно. Феликс Трофимович встал с кресла и прикрыл дверь.

– Феликс Трофимович, а помните, когда вы были у нас в редакции, вы рассказывали про Раису Максимовну Горбачеву. Как вы с ней познакомились?

– Как все ребята на первом курсе. Девочка милая. Большие глаза, тихая, спокойная, очень женственная. Но ведь какие мы были! Если мы учимся на философском факультете, то нам нужно, чтобы с нами говорили про Гегеля. Она про Гегеля не говорила.

– А про что она говорила?

– Черт знает! (Смеется.) Я не слышал. Она же была в группе психологов. А жаль. Потому что психологи отличались от нас тем, что у них меньше было идеологической накачки. А Вася Давыдов гордился бы и говорил: «Я же не психологический факультет окончил». Милых девочек на факультете было мало.

– Мало?

– Да и вообще девочек на факультете было мало. Раньше было как: многих брали по рекомендации райкома комсомола. Из милиции к нам поступали мальчики, которые решили, что они будут создавать философскую основу советского права. А я этих жриц не очень любил.

– Каких жриц?

– Тех, которые были в комсомоле. Я не видел в них девочек. Для меня они переставали существовать. Было несколько совершенно изумительных девочек, которые стали интересными людьми. Одна из них – умница, симпатичная – стала женой Мераба. Ее звали Вера. Совершенно страшненькая девочка Эля Рунова стала женой известного социолога Левады.

– Девочки жили в одной комнате общежития?

– Вместе жили Вера, Рая и Эля. Мераб, Миша Горбачев и Левада ухаживали каждый за своей девочкой.

– А вы?

– А я нет. Как-то так случилось, что я не ухаживал ни за одной женщиной.

– Почему? С чем это связано?

– Наверное, это домашнее воспитание. Я ведь говорил, что дружил в детстве с Наной. Но если бы стал за ней ухаживать, я бы тем самым разрушил гармонию душ, дружбу. Вы думаете, она мне не нравилась? Нет, она мне очень нравилась.

– Но как друг она была дороже...

– ...и я не обращал на нее внимания как на женщину. Но потом обратил. И это, наверное, можно назвать первой любовью. Мы даже поцеловались. Это произошло как-то случайно. Даже стихи написал. И считаю их самыми лучшими своими стихами.

– А Нана читала их?

– Да, она сказала, что стихи такие хорошие, что она от меня даже не ожидала. Вообще, мальчишки мечтали о светлой любви...

Мечтает Вовка платонически влюбиться,
Чтоб мука любовная разрывала грудь.
Не мне жалеть, что время быстро мчится,
Я так хочу к губам твоим прильнуть...

– Вы сказали, что не ухаживали ни за одной женщиной.

– Это правда. Но если это случалось, то случалось внезапно. И вот пример. Ко мне на кафедру порекомендовали одну выпускницу аспирантуры МГУ. Была вакансия, но я не хотел женщин... Уйдут в декрет и пр. Пришла молодая, стройная, женственная. Но что мне? Она замужем, я женат. Перед лекцией она сказала: «Вы мне снились». Она была на лекции, которую я прочитал великолепно. Я понял, что читал для нее. И в голове – одни и те же слова: «Вы мне снились». Потом оказалось, что мы работали в соседних школах в Боровом. Я сказал: «Наверное, это судьба». А она ответила: «А я в этом давно уверена». Через какое-то время мы поженились. У нас родилась дочь.

– Вот это судьба! А случались ли какие-то курьезы?

– Ой, и много... Я вел передачу о философии на Центральном телевидении, был ее ведущим. Привык и к режиму работы, и к халтуре, и к безалаберности журналистов. Да я и сам безалаберный человек. Но то, что происходило на телевидении, превосходило мои представления о безалаберности. Иногда случались довольно смешные истории. Когда я их рассказываю, люди просто за животики хватаются. Например, одну из передач я проводил из редакции журнала «Вопросы философии». Одним из участников был Келли, известный в то время философ. Он и сейчас, слава Богу, жив, но как-то нечасто вспоминается. А другой человек – это секретарь редакции журнала. Я знал его по факультету. Он свою фамилию Семискириди сменил на Грекова – словом, свою национальность превратил в фамилию. Его звали Леонид Иванович. Режиссер сказал, чтобы я произнес вначале несколько слов. Тогда снимали на магнитную пленку, а ее нельзя было резать. Бабина на 30 минут. И каждая испорченная минута, если не секунда, стоила 200 рублей за счет того, кто испортил. Я говорю: «Леня! Я могу назвать тебя по фамилии Семискириди...» Режиссер успокоил: «Это ничего. Главное, не сказать – Леонид Ильич...». Я говорю: «Нет, вы что! Мне в страшном сне такое не приснится». Съемка началась. Я говорю: «Добрый вечер, товарищи! Справа от меня – Леонид Иванович... Брежнев...» К счастью, это заняло какие-то доли секунды, и бабина не была испорчена.
Был еще один случай. Передача с Шаболовки. Прямой эфир. Недалеко от Шаболовки жила сотрудница моей кафедры с мужем. Мы с женой были у них в гостях. Я посмотрел на часы, сказал, что мне пора, но через час я буду дома. И вдруг мне жена и сотрудница говорят: «Ты хоть привет нам какой-нибудь передай...» Я отвечаю: «Пошли вы к черту! Я и так страшно волнуюсь». А Юра говорит: «Разве я позволю им смотреть твою передачу... Ты нам и так надоел. Еще и по телевизору тебя смотреть! Если захочешь передать привет, ты бровь почеши. И мы будем знать, что это для нас». Передача началась. Я стал рассказывать. А потом вспомнил, о чем меня просили. Я посмотрел в камеру, улыбнулся, почесал бровь. Потом подумал: «Наверное, Юрка в этот момент футбол смотрел», – и еще раз почесал бровь. Передача закончилась. Я возвращаюсь к друзьям. Звоню, открывает дверь Юрка: «Входи, звезда экрана, Джин Лолобриджид! Женщины не дали мне посмотреть футбол. Но чесался ты хорошо».

– Интересные с вами истории происходят!

– Это еще что! Знаете, писем на передачу приходило много. Но так как интересных было мало, меня попросили найти реального человека, которого я знаю, и от его имени задать вопрос. Своим героем я избрал мужа своей сестры, который жил тогда в Ростове-на-Дону. На передаче говорю: «Илья Иваныч Милованов из Ростова задал очень любопытный вопрос: как понимать «трансцендентальное единство перцепции»? Обратите внимание, товарищи, само словосочетание звучно, но абсолютно непонятно. На самом деле все очень просто». И я рассказываю, в чем дело. На следующий день звонок: «Филька, ты что, с ума сошел?! Выставил меня посмешищем всего завода! Представь, прихожу на работу, а ко мне все подходят и спрашивают: «Ну, Илья Иваныч, ты даешь... Такие вопросы на телевидение посылаешь! Ну-ка объясни, что такое трансцендентальное единство перцепции!» Оказывается, Филька, это твоя работа!»

– Получается, сам он передачу не смотрел?

– Нет. Сестра смотрела, но не успела ему об этом рассказать.

– А сестра у вас старшая?

– Она на пять лет старше меня. В первое время у нас не было взаимопонимания. Потом это сгладилось. Когда я пошел в первый класс, а она в пятый, мы стали большими друзьями. Я прибегал к ней на переменах. Меня окружали девочки, которые казались мне тогда солидными женщинами. Они рассматривали меня как чудо. А я очень гордился своей сестрой. Она была очень красивой, похожей на отца. А отец... Вы видели фотографию Бердяева?

– Видела.

– Вот он на него похож. Только в черном варианте. Волосы у отца были иссиня-черными. В молодости он был броско красив. А потом стал солидно красив.

– И сестра пошла в него...

– Ну настолько... Как-то раз я заезжал в Краснодар, где сейчас живет моя сестра. Я не видел ее два года. Думал, что она постарела. Все-таки годы берут свое. Ей было тогда 74. Я боялся увидеть старушку. Но... По двору гуляла с собачкой статная, несгорбленная женщина, она повернулась – это была моя сестра. На меня смотрели те же огромные красивые глаза...

Феликс Михайлович на мгновение замолчал и опять закурил трубку. О чем он думал в этот момент? Я решила подождать, потому что человеку необходимо выдержать паузу в разговоре. Да и просто потому, что понимаю: когда я разговариваю с другими людьми о своих родных и близких, в памяти отчетливо вырисовываются какие-то яркие моменты из моей жизни. И тогда я тоже замолкаю.

– Понимаете, Вселенная когда-нибудь все равно исчезнет.

– Не хочется верить в это.

– Это уже проблема веры и неверия. А мы сейчас в реальности понимания, которое обычно называют ведением. Дело не в вере... Просто такое отчаяние...

– ...что нас не будет?..

– Ладно, я унесу с собой мою Вселенную. Сейчас во мне скрещиваются лучи всех звезд – я их вижу. Я закрываю глаза навек – звезд нет, нет мира. Но если человечество исчезнет?! А оно исчезнет, потому что само себя изничтожит. Один мыслитель сказал, что все катастрофы XX века – а я смело могу сказать, что и XXI века, – произойдут по вине человека.

– Да, видимо, философ все-таки не может быть оптимистом.

– Конечно. Как говорят, пессимист – это хорошо информированный оптимист. Но мой оптимизм ни на чем, кроме желания, не основан. Это тоже своеобразная вера... Уж лучше верить в Бога. Тогда уж точно есть гарантия того, что тебе предоставлен билет в рай. У Достоевского Иван Карамазов повторяет то же самое.

– Это о слезах ребенка?

– Верно. Достоевский говорит, что если для высшей гармонии нужны слезы ребенка, то ему не нужен билет в Царство Божие. И вроде бы человек пытается устроить все нормально, но получается как по Черномырдину.

– То есть как всегда. Достоевский – ваш любимый писатель?

– Я люблю его «Братьев Карамазовых». Перечитывал не раз и не два. И перечитаю еще через два года.

– Помните его фразу о том, что «красота спасет мир»?

– Отец Флоренский сказал по-другому, что не красота спасет мир, а утверждение высшей истины – истины православной религии. Я читал Коран. Но эта книга мне чужда.

– А Библия?

– Библию я люблю. Кроме того, Достоевский говорил: «Если нет бессмертия души, то нет и Бога». А человек живет не прошлым и не через прошлое.

– По-моему, он живет своим прошлым.

– Своим, духовным. Откуда к нам приходит музыка? Из музыки. Откуда к нам приходит речь? Не из изучения языка в школе, а из живой речи. Откуда в душу к нам приходит любовь, страсть?

– А что такое любовь?

– Когда ты чувствуешь, что без этого человека, без его глаз, без его манеры говорить ходить, ты не можешь жить. Если ты чувствуешь восторг, счастье, которое прекрасно выразил Пушкин:

Я знаю, жребий мой измерен,
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я.

Когда для тебя живое существо становится «драмой Шекспировой», как у Пастернака, ты ждешь встречи, – это и есть любовь. Да, никто не спорит, что это может пройти. Но мы ведь не говорим о том, что любовь должна быть вечной, единственной. Она должна быть Любовью, любовью к человеку, к его душе, а не к телу.

Пора было идти. Разговором я была более чем довольна.
На следующий день я узнала, что у Феликса Трофимовича вчера вечером болел зуб, когда он общался со мной. Я подошла к нему.

– Феликс Трофимович, что же вы мне ничего не сказали? Я же говорила вам, что необходимо отдохнуть. Мне сказали, что вчера у вас болел зуб.

– Знаете, вы меня отвлекли. И я даже не думал о боли...

Беседовала Олеся ВОЛКОВА