|
Я поступила в школу в Ленинграде в
канун войны: через год война началась, круто все
изменив. Уехав, как обычно, на лето в деревню, на
родину папы, я с маленьким братом и бабушкой
неожиданно оказалась надолго оторванной от
родителей и от всей былой городской жизни.
Много было трудного: всем нам не
хватало тогда еды, одежды, школьных тетрадей.
Письменные задания мы выполняли обычно на полях
старых ненужных книг, домашние уроки готовили
при свете коптилок. Мы, приезжие, в просторечии
«ковыренные» (от слова «эвакуированные») ходили
в школу в одежде не по росту, порой в резиновых
мужских сапогах, довольствуясь тем, что случайно
находилось в избе.
И тем не менее я вспоминаю теперь эти
военные и первые послевоенные годы тепло. Мне
очень повезло с учителями, которых я встретила
тогда и в небольшой районной школе в Борисоглебе,
древнем поселке Ярославской области, а по
возвращении из деревни – и в ленинградской
двадцать первой школе Васильевского острова. О
некоторых из этих педагогов, оставивших большой
след в душе, я и хочу рассказать.
Нина Петровна Мурикова учила нас в
Борисоглебе со второго по четвертый класс.
Незадолго до этого в Ленинграде мама за руку
водила меня в школу, которая находилась на
соседней линии, совсем недалеко от нашего дома.
Теперь мне приходилось темным осенним или зимним
утром идти в класс одной или, если повезет, с
небольшой гурьбой опальневских ребят. Шли мы два
с половиной километра сначала заснеженным полем
(после зимней пурги дорога нередко терялась), а
потом сосновым лесом.
Из-за недостатка дров наша школа,
помещавшаяся тогда в старой, утлой избушке, очень
плохо отапливалась. По утрам нередко замерзали
чернила в чернильницах, мы усаживались за парты в
пальто, всем нам хотелось есть, но приходила
любимая учительница Нина Петровна, и жизнь сразу
принимала другую окраску. У самой этой женщины в
то время на руках было трое детей, осиротевших в
войну. Кроме козы, никакой другой живности у нее
не водилось, но она не ушла с головой в свои беды,
не замкнулась и не ожесточилась.
В самые большие морозы, когда руки
стыли и писать становилось невозможно, она
собирала нас у большой кафельной печки, в которой
все-таки теплилось несколько полешек, и
рассказывала (не читала, а именно рассказывала)
нам сказки одну за другой – такие интересные,
что мы готовы были слушать их без устали. В эти
замечательные часы и холод, и голод отступали.
Я с раннего детства любила читать,
многие сказки давно мне были знакомы, но такого
удовольствия от погружения в их мир, которое мы
переживали в холодном классе, слушая, как
«сказывает» нам сказку Нина Петровна, я больше
никогда не испытывала. Главное – мы живо
чувствовали, что наша учительница всех нас любит
и хочет согреть и потешить.
Сколько интересных утренников
придумывала для нас Нина Петровна! Сколько
книжек из прекрасной тогда по составу школьной
библиотеки вложила нам в руки при подготовке к
концертам, как следила потом на репетициях за
верностью наших интонаций!
Не случайно именно на ее уроке в
четвертом классе в сочинении на тему «Кем я хочу
быть?» я вдруг заявила, что хочу стать
литературоведом. Обнаружив у себя это детское
сочинение много-много позже, я сама удивилась
тому, что так рано пришла мне в голову эта мысль. И
где только подхватила я тогда само это слово
«литературовед»?
Зимой 1944 года, когда война уже
подходила к концу, мы с братом, бабушкой и
приехавшей к нам мамой все вместе вернулись в
Ленинград. Я снова поступила учиться в свою
первую школу, только теперь она располагалась в
помещении университетского филфака. С тех пор
это его крыло так и называется школой, а мы
позднее переехали в свое старое здание.
Перемена по моем возвращении была
очень резкой: новые учителя, требования, ребячье
окружение. Привыкать ко всему этому было трудно,
но все же я довольно быстро освоилась с ребятами,
а среди учителей оказались люди поистине
замечательные.
Прежде всего – наш историк Софья
Александровна Малиновская, человек чрезвычайно
большой культуры, привлекавшая к себе
благородством и своего внешнего облика. В
молодости она училась на высших женских курсах,
много путешествовала, побывала на раскопках в
Греции и Италии. На уроки по древней истории она
нередко приносила с собой собранные там камешки,
и у нас возникало ощущение собственного
прикосновения к этой легендарной земле.
В наши школьные годы Софья
Александровна была уже пожилым человеком полной
комплекции, приземистой, одетой в широкие блузы,
но лицо ее, открытое, покойное, с высоким чистым
лбом, при первой же встрече с ней порождало у нас
ощущение значительности личности, причем
личности другого культурного слоя, чем тот, к
которому принадлежишь ты сам, и, казалось,
другого века.
Другим прекрасным учителем была
математик Александра Дмитриевна Платунова. С
первых школьных шагов наибольший интерес я
проявляла к гуманитарным предметам, но не
отозваться на самозабвенную увлеченность
Александры Дмитриевны математикой – как
самой замечательной из всех наук – было
невозможно.
На каждом уроке она не просто
знакомила нас с каким-то новым разделом алгебры
или геометрии, не просто учила решать задачи,
вести доказательство теорем: всякий раз
Александра Дмитриевна не переставала искренне
восхищаться строгой чеканностью математических
формул, красотой логических ходов, ведущих
ближайшим путем к решению сложных задач.
Вскипавшее в ее душе на наших глазах
воодушевление оказывалось для нас самих новой и
желанной заразительной радостью. Порой мы сами
вырастали в собственных глазах, когда нам
удавалось вдруг найти нетривиальное, «красивое»
решение.
Именно Александра Дмитриевна была
одной из тех, кто открыл нам особого рода радости:
интеллектуального труда, преодоления инертности
своего мышления, привычки к использованию
стандартных подходов и решений. Наиболее
«продвинутых» из нас (к сожалению, я никогда не
была в их числе, хотя училась хорошо) Александра
Дмитриевна брала с собой на лекции самых
выдающихся в то время университетских
профессоров.
Огромное спасибо Александре
Дмитриевне за то, что она ввела детей в
заповедную сферу возможной человеческой
деятельности, в область абстрактного мышления!
Но породниться с точными науками, в отличие от
своих подруг, я не смогла. Для моего
самоопределения решающую роль сыграли уроки
Лилии Львовны Бианки, учительницы русского языка
и литературы в старших классах нашей школы.
Лидия Львовна – учитель по
призванию, Учитель Божьей милостью, для нее
заниматься с нами было, как дышать. Какими бы
насыщенными ни казались ее уроки, у нас почти не
возникало ощущения, что она учит, чаще
создавалось впечатление беседы.
Порой уроки были лекциями, которые мы
быстро научились конспектировать, что
впоследствии очень пригодилось мне в
университете. Учебником для подготовки к ответам
или написанию сочинений мы никогда не
пользовались, его вполне заменяли нам занятия с
Лидией Львовной и обсуждавшиеся на них книги.
Важнейшим моментом урока всегда было
чтение нового текста, особенно поэтического.
Лидия Львовна читала нам очень много
стихотворений Пушкина, Лермонтова, Маяковского.
Большинство из них мы навсегда запомнили прямо с
ее голоса, с ее интонациями, которые казались нам
единственно возможными. Сколько бы я потом ни
перечитывала эти строки, они всегда звучат для
меня так, как тогда.
Если приходил наш черед читать стихи
тех же поэтов, обязательным условием был
собственный выбор текста. Мы любили эти задания,
требующие немалой домашней работы. Русскую
классику в то время выпускали, как правило,
большими однотомниками. Зароешься на весь день в
такую огромную книгу, чтобы назавтра выучить не
какое-нибудь хрестоматийно известное
стихотворение, а то, что не особенно на виду, но
наиболее близко именно тебе по своему
эмоциональному строю.
Недавно я обнаружила в своем старом
дневнике запись впечатлений от уроков Лидии
Львовны. Приведу эти странички, хотя мне и
немножко совестно за некоторую экзальтацию
своего юношеского тона. Поясню, что эта запись
сделана мной полгода спустя после окончания
школы, когда мне, уже студентке филфака,
захотелось вспомнить своих любимых учителей.
«Лидия Львовна… Я всегда буду
помнить ее подвижное выразительное лицо, которое
то страдальчески морщится при плохих ответах, то
расцветает во время хороших, то есть
самостоятельных, ”с изюминкой”. Она вся в уроке,
живом, захватывающем и все твое существо,
заставляющем тебя думать вместе с ней… Я помню
урок, когда Лидия Львовна, стоя у моей парты (я так
любила, когда она подходила именно к ней!),
говорила нам о Татьяне Лариной. Глаза теплились и
были устремлены куда-то вдаль. Правая рука
вытянута вперед с открытой ладонью, словно там,
очень близко от себя она видела Татьяну и
любовалась ею.
О каждом литературном герое она
рассказывает так, как будто о родном, а за ней и мы
начинаем чувствовать его себе сродни.
Лидия Львовна очень любит завести
спор, выслушать всех и только потом заключить
обсуждение самой. Однажды на уроке о ”Поднятой
целине” у нас возник такой гвалт, что в класс
ворвалась директриса, решив, что мы
безобразничаем, оставшись одни, без учителя, но
мы просто увлеклись полемикой.
Я помню также дискуссию о женских
образах в западной литературе и русской. И тут во
время этого стихийно зашедшего разговора Лидия
Львовна поразила нас своей эрудицией,
логичностью мысли, ее оригинальностью. В наших
сочинениях она хотела видеть нечто подобное, и
поэтому отметки ее многим казались слишком
строгими. Она терпеть не могла, когда в сочинении
“не было ничего своего”, и в таком случае
ставила только тройку. К нашему классу она
относилась с явным расположением, хотя это не
умаляло ее взыскательности и строгости в
оценках.
Мы любили поговорить с Лидией
Львовной, особенно в перемену или после уроков.
Мне запомнился один такой разговор о жизни. Лидия
Львовна очень довольна, что стала педагогом. Она
не скрывает того, что в учительском труде есть
элемент повторения, но в каком его нет? И в то же
время эта работа творческая, всякий раз ищешь
новые пути, образы, доказательства своего
взгляда…»
Одними из самых интересных уроков
Лидии Львовны стали для нас те, на которых
происходил разбор наших сочинений. С замиранием
сердца мы ждали объявления оценки, но главным все
же было не это, а то, что скажет учитель о твоей
работе. В ходе анализа сочинений она всегда чутко
отзывалась на любое проявление нашей
самостоятельности, будь то неожиданный поворот
предложенной темы, свое истолкование
изображенной конфликтной ситуации или удачная
характеристика мироощущения героя.
Никогда не скрадывались удачи,
имевшие место даже в неровно написанных работах,
в отдельной части сочинения или на малом
пространстве одной фразы. Лидия Львовна щедро
цитировала понравившиеся ей места, а о
недостатках обычно у нее шел разговор один на
один с автором.
Известный деятель шестидесятых годов
Н.И. Пирогов в работе «Вопросы жизни»,
опубликованной вначале в ведомственном
сборнике, а потом во множестве копий
разошедшейся по всей России, писал, что главное
дело школы – не в том, чтобы дать ученику запас
конкретных знаний в той или иной области, а
воспитать его личность, подвигнуть к размышлению
над самыми большими и сложными вопросами жизни,
приготовить к осознанию своего призвания. Уроки
Лидии Львовны служили именно этой задаче
развития нашего самосознания, способности к
выбору своего пути – духовного и
профессионального.
По окончании школы в значительной
степени именно под влиянием своей учительницы я
и решила поступать на филфак университета. В то
же время зависимость моего выбора от ее уроков
была так велика, что я мучилась сомнениями, имею
ли я внутреннее право на такой шаг. Может быть,
это вовсе и не я, а она так любит литературу, а я
свечусь отраженным светом и по-ученически вторю
ее пристрастиям. Но все же выбор был сделан, и я
поступила.
Лучшим в первую университетскую
сессию для меня стал день сдачи первого экзамена
по специальности. Выслушав мой ответ о
западниках и славянофилах, построенный в
значительной своей части на одной из школьных
лекций Лидии Львовны, Владимир Яковлевич Пропп
спросил, у кого я училась. И тут уж со всем
юношеским пылом я рассказала ему о своем
Учителе…
Фото А.Степанова
|